«Бикбаев говорит "Эпидерма" и НАВИСАЕТ» (с)

Как сообщает заголовок, дорогие, (а он сообщает) мы с Катей второй раз сходили на Орфея и Эвридику Театра Луны в постановке Гульнары Галавинской. Этот второй раз лично для меня прошел удачнее первого, потому что я знала, чего ждать, что пережидать, а чего ожидать с нетерпением. Окончательно убедились, что Линдт нам не нравится - даже мне, самому некритичному человеку в мультифандоме (с). Возможно, дело в том, что нам органически, как персонаж, не нравится Эвридика, но даже за вычетом этого: и её можно было бы играть иначе. Подача нехороша, отталкивает. В Эвридике слишком много болезненной претенциозности, каждое её слово - укор мирозданию, непрощенная обиджа, желание компенсировать. Её жадное всепрощение самой себе, её надрыв хорош только только в одной сцене - когда она уговаривает Орфея не смотреть, и цепляется за него, обламывая ногти и ломая пальцы, и тогда её требовательное, голодное нет!, похожее на дай же!, её требовательное, почти звериное жить, жить, жить!, её иссушающее утро, скоро утро! - тогда они органичны, тогда они проходят сквозь тебя, как двести двадцать через каждый позвонок. Но во всех остальных сценах хочется взять её за плечи, встряхнуть и спросить: почему ты так невыносима? За что ты так?

О Бикбаеве как актёре: это всё ещё кажется нам как минимум странным, но мы проникаемся. Истина, правда, не слишком сдвинулась с места с июня: он действительно хороший актёр трагедии. Сцены его сладко-мучительной скорби, его безумного беснования, его тёмной решимости волшебны, остро толкают в грудь, взахлёб. Он хорош и в наивном, мальчишески-восторженном веселье сцен кафе, когда весь - полёт и шампанское в венах, когда состоит из смеха, влюблённости и юношеской робкой наглости. Но середина снова выпадает, полу-безликая. Или, впрочем, нет, не в нейтральности даже дело, а - в счастье. Однако, стоит сказать сразу: играть счастье - несравнимо тяжелее, чем играть горе. Счастье всеобъемлюще, безоттеночно, - сплошь слепящий свет, счастье - охват всего без нюансов. И поэтому особенно часто не даётся актёрам в руки. Словно актёр помнит: по Толстому все счастливы одинаково, и не нужно ничего извлекать из глубины себя, личного, настоящего. Потому оно такое нарочито наигранное - их счастье, счастье жадной до любви Эвридики и её юного восторженного Орфея. В нём ни доли естественности, в этом их счастье, ни доли естественности в нём, в этом их смехе.

читать дальшеЯ прощаю это Линдт, потому что она как актриса и в остальных местах не оставляет по себе сильного впечатления. Но мне не хочется (и не считается нужным) прощать это Диме Бикбаеву просто потому - и я сама не верю, что говорю это - что жду от него большего. Он может больше и может лучше, поэтому я нахожу, что поставить ему в вину. Способным нельзя прощать. Он так хорошо показывает нежную ласку утра, - верю, что он так же хорошо может показать шальное счастье, нужно только перестать изображать его. Оно - их нынешнее сценическое счастье - словно пластик. Будто ни он, ни она никогда не были счастливы в жизни, и, играя, лишь гипертрофируют отрывочные слухи о нём.

И, наконец, - напоследок, ибо: слишком сильно, - Бозин. Господин Анри. Мифотворческий Аид и Булгаковский Воланд на движущейся по кругу сцене. Как я скучала, как я до боли, до судороги сердечной мышцы скучала. И как любовалась, вечно влюблённая, в каждую тонкую улыбку, в каждую тень на этом лице. Бозин играет даже тогда, когда можно бы расслабиться, даже в полумраке у края сцены, когда взгляды прикованы к выбеленным светом Орфею и Эвридике, он живёт, колдует и творит. Медленное шаманство - широкая кисть, словно чужая ладонь, проходится по лицу, и пудровое облако на секунду повисает в воздухе, дьявольское знание - и тонкая перчатка, как влитая, садится на руку. Его пророчества о героях и избранных сменяются улыбкой чудака-попутчика, его человеческое инфернально, а инфернальное - так человечно.

Ибо воистину: нужно было захлебнуться доселе неизведанным чувством, чуждой и непредусмотренной любовью-жалостью, надо было очень полюбить маленького земного человечка, чтобы войти в ту комнату, и рыком-криком-стоном признавать: я пожалел тебя! зачем-то смерть сегодня слишком ласкова! о, я так пожалел тебя - и я дал тебе обещание, ибо впервые. Тянет. Тянет.

Письмо - снова - контрольным в голову, маленькой ранкой у виска, алой каплей, стекающей к волосам. Смерть, жизнь, боль и страсть, все страсти человеческие, такие высокие в своей низости, всё наше умение решать и уходить - высшие из умений человеческих! - всё есть в строчках этого письма, в этом голосе очеловеченного бога подземных вод, в этом нерве, что вот-вот лопнет. Amour - как amen звучит над залом, бьётся в твоём горле. Amour - и amen.

... Сценография при повторном просмотре уже не кажется такой тяжелой, хотя добрую треть по-прежнему хочется убрать, потому что слишком уж много она берёт на себя, отвлекает, как запах нашатыря сразу перебивает все иные запахи. Музыка хороша и уместна (мы хотим эту музыку!), пьеса действительно далеко не сильна, а финал - финал всё-таки должен наступать раньше, потому что - когда главное сказано - большего уже не надо.

Это яркий - яркий: громкий, свето- и цветопышный - спектакль, где актёры иногда переигрывают, а движения ускользают от глаз. Спектакль, который мог быть и лучше, и хуже в равной степени, и всё-таки: он получает свои твердые четыре балла.

Они уходят в тень оливковой рощи - юный скрипач и несчастная девочка, которой было всё равно, кто, ибо она не знала любви. Нужно быть хорошим солдатом - вот что они узнали о любви, вот чему научили друг друга - и умели уйти вовремя, на пике, на вспышке, пока усталый ночной гость, хозяин и посланник ласковой смерти, перебирал ногами по кругу, вроде бы победивший, но всё-таки, кажется, немножко проигравший.

P.S. Ключицы, шея и лопатки Дмитрия Бикбаева, поджимающиеся пальцы на ногам и слишком чувственное движение конца первого акта. «Пойдём сходит в дамскую комнату» - «А я-то уж думала - покурить; после такого-то».

P.S. «И мы с Морой решили, что это был бы идеальный спектакль, если бы... *фанфары*... Эвридику играл Соколовский!». Нет, ну правда, котики. Как представлю, аж хорошеет. Можно извлечь девочку из слэшера, но слэшера из девочки - никогда. И да. Ударьте меня по рукам, чтобы я не начала писать Бозин/Бикбаев, потому что - о, Бозин это умеет, как никто - их химия искрит и полыхает тёмным, жарким.